Без оптимизма в онкологии нельзя

– Александр Семёнович, прежде всего, примите от всего коллектива нашего профессионального врачебного издания сердечные поздравления с присвоением такого престижного звания! Насколько я знаю, вы не единственный из семьи Резниковых, кто посвятил свою жизнь медицине?

– Действительно, я на все сто процентов был сориентирован на выбор профессии родителями. Мама, Галина Гавриловна, преподавала химию и биологию – предметы, близкие к медицине, а отец, Семён Гершевич, был хирургом. Мне был всего год, когда он окончил Омский государственный медицинский институт. Распределили его в Усть-Ишимский район Омской области главным врачом центральной районной больницы. Попутно он оказался и единственным хирургом в этом северном районе. Потом отца назначили главным врачом областного онкологического диспансера, и десятилетний опыт, приобретенный здесь, обернулся кандидатской диссертацией. Позже была работа в Целинограде, затем – снова Омск: доцент, а после защиты докторской диссертации – заведующий кафедрой социальной гигиены и организации здравоохранения Омского мединститута.

В 2000 г., когда профессору Резникову исполнилось 70 лет, он написал заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности, но остался на кафедре в качестве второго профессора и не покидал свою работу до последнего дня жизни. Отец был для меня непререкаемым авторитетом, поэтому, когда перед окончанием школы он посоветовал мне поступать в мединститут, зная, что я мечтаю стать химиком, я его послушал ся. И, честно говоря, ни разу не пожалел об этом выборе. Как не жалеют о нем моя супруга Ирина Михайловна и дочь Елена – они тоже врачи-онкологи. И вместе мы, вспомню вновь и отца, – династия онкологов Резниковых.

– Но почему именно онкология? Ведь хирургом вы могли работать в любом другом на правлении?

– А так уж, видно, распоря дилась судьба. Когда я окончил институт, место мне, несмотря на красный диплом, нашлось только в медсанчасти № 8, которую вскоре должны были закрыть на капитальный ремонт. Эта больница была чисто хирургического профиля (гнойная хирургия, травматология, ожоги), и за полгода работы я получил там огромный опыт. Очень много дежурил, прошел путь от врача–интерна до исполняющего обязанности заведующего отделением. А когда медсанчасть закрылась, нам сказали: «Находите себе места сами...» И тут уже сработали отцовские предпочтения – я целенаправленно пошел в онкологию. И вот уже 34 года – с января 1978 г. – оперирую онкобольных.

– Получается, Александр Семёнович, эту узкую специализацию стали постигать с нуля?..

– Да, пришел в диспансер прак тически с нулевыми знаниями в области онкологии, если не считать полученных на студенческой скамье. За первый год работы купил и проштудировал десятки книг по этой специальности (кстати, тогда издательство «Медицина» очень много выпускало полезных книг и брошюр), изучил всё, что было в отцовской библиотеке, стараясь быстрее всё узнать, понять, освоить. Кроме того, у меня был очень хороший учитель – классный, великолепный хирург, заведующий отделением Анатолий Фёдорович Шевцов, и вместе мы проработали 11 лет.

– Помните свою первую операцию?

– Первую операцию выполнил, работая в «неотложке» больни цы. А первую операцию здесь, в онкодиспансере, увы, не помню. Но, на мой взгляд, любой молодой хирург на первых порах ничего сверхъестественного не делает, начинает с несложных хирургических вмешательств. Я наверняка не был исключением. Да и путь в профессию, признаюсь, не всегда бывает прямой. Когда я был студентом и впервые на 3-м курсе попал в операционную, где шла банальная аппендэктомия, то мне сделалось не по себе. И тогда я ещё не мог с уверенностью сказать, что хочу быть хирургом. Но к окончанию института понял, что клинические дисциплины мне нравятся больше всего. Терапия казалась мне скучноватой, а в хирургии, на мой взгляд, было больше динамики, новизны. Разумеется, овладение профессией не было каким-то быстрым и феерическим. Оно было основано на ежедневной практике, постоянной шлифовке навыков. Конечно, есть великолепные хи-рурги, о которых говорят: мол, это хирурги от Бога. Но себя я к ним не отношу, потому что  для меня хирургия – это еже дневный труд, ремесло. Я много оперирую, много смотрю, как это выглядит в руках коллег, и не только омских, поскольку езжу на различные семинары, конференции, бываю в других клиниках. Если что–то мне нравится, я пытаюсь перенять и воплотить в своей практике. Не соглашусь с коллегами, которые утверждают, что после месячного перерыва можно спокойно встать к хирургическому столу и сделать всё идеально, хотя, конечно, с каждым годом навыки оттачиваются, но всё же удовлетво рение, как и мастерство, полу чаешь при ежедневной работе.

– А что скажете о сегодняшних направлениях работы вашего отделения?

– Мы делаем все операции, касающиеся патологии молочной же лезы, – от минимальной, секторальной резекции до мастэктомий с сохранением (или без) грудных мышц, различные виды реконструкций молочной железы как собственными тканями пациента, так и с использованием имплантатов. Все эти виды операций освоены и делаются в отделении в массовом порядке. Могу с уверенностью сказать, что в хирургии молочной железы нашему отделению нет сегодня альтернативы в Западной Сибири. И этот «монополизм» никем не оспаривается. К нам едут из других областей, из соседнего Казахстана. Поэтому желающих оперироваться у нас много, их число даже превышает возможности отделения.

– Если говорить о динамике заболевае мости раком мо лочной железы, это не преувеличение, что она растет?

– Как ни печально, но это так. Среди женщин рак этой локализации – самое распространенное онкологическое заболевание. И в нашем регионе, и в России, и в мире. Растет заболеваемость – и смертность, увы, увеличивается. И мы не можем переломить ситуацию моментально. Например, есть такой показатель, как одного-
дичная летальность – срок с момента выявления заболевания до смерти. И он зависит от того, на какой стадии выявлено заболевание (чем раньше выявляем, тем лучше этот показатель). Но даже если пациентка приходит с распространенной и запущенной опухолью, ее можно лечить с использованием современных средств. Даже если нельзя что-то сделать консервативным методом, рак молочной железы можно очень долго лечить лекарственными средствами. Пусть не на десятиле тия, но на годы мы может продлить жизнь.

– Правда ли, что рак молочной железы «молодеет»?

– Не настолько разительно, как пугают некоторые средства массовой информации. Хотя, опять же, с чем сравнивать. Если, скажем, посмотреть, как было 30 лет назад, когда я сюда пришел, то, конечно, ситуация изменилась. Мы стали чаще сталкиваться с фактами, когда рак молочной железы выявляется у 30-летних женщин. Не так давно у нас был случай рака в 25 лет. Но это, слава богу, единичные факты. В основном это те, кому за 50-60 лет и старше.

– В рамках Национального проекта «Здоровье» в диспансеризацию включили маммографию. Насколько это помогает в ранней диагностике рака молочной железы?

– Маммография помогает нам выявлять заболевание на ранних стадиях, когда оно еще недоступно для пальпирования. Но нельзя ограничиваться одной установкой маммографов. И при этой технике нужны грамотные специалисты. Я имею в виду не рентгенологов, а клиницистов, которые работали бы с пациентами, маммограммами, а не просто сбрасывали их нам в диспансер. Кроме того, считаю, что в каждой крупной поликлинике, где есть маммограф, должен быть маммологический кабинет с подготовленным специалистом, способным оценить и клиническую ситуацию, и те маммограммы, которые пациенты им представляют, и имеющий право направить обратившихся к нему на УЗИ молочной железы. Иначе всё будет забюрокрачено.

– Вам приходится принимать решения на поликлиническом уровне, на основании маммограмм, участвуя в консилиумах?

– Это очень важный раз дел работы, который я стараюсь не перепоручать без лишней необхо димости кому-то из док торов, если не нахожусь в отпуске или в командировке. Хотя эта работа, наверное, морально тяжелее, чем в операционной, но без неё – никуда. Она проходит в поликлинике при диспансере. Именно на догоспитальном этапе мы с коллегами пытаемся просчитать не только план лечения, но и предположить возможные осложнения. Благодаря этой кропотливой работе у нас в отделении низкий процент осложнений, низкая смертность. Она составляет 0-1 еловек в год. Годами бывает нулевая смертность. Понятно, что один из факторов – возраст больной. Пограничный возраст – оперировать или не оперировать – 80 лет. Рекордной для нас стала операция по удалению молочной железы женщине, которой было 84 года.

В основном же мы выносим решение, оценивая состояние больной, ее сердечно-сосудистой и дыхательной систем. На поликлиническом этапе я взвешиваю: а сможет ли пациентка перенести подобную операцию? Если я принимаю решение о госпитализации, то понимаю, что должен обеспечить и то, и другое, и третье... Но всё равно риск огромный, и мы – палатный врач, терапевт, анестезиолог – вместе смотрим, обсуждаем, вырабатываем совместную тактику.

– Вы, выходит, реалист и оптимист?