Коммунизм в отдельно взятой лаборатории. Академик РАН Михаил Угрюмов о проблемах отечественной науки

Коммунизм в отдельно взятой лаборатории

Академик РАН Михаил Угрюмов о   проблемах отечественной науки

Почти восемь лет назад заведующий лабораторией нервных и нейроэндокринных регуляций Института биологии развития им. Н.К. Кольцова РАН (ИБР РАН) академик РАН Михаил Угрюмов дал интервью нашему изданию (см. «МГ» № 7 от 1. 2. 2017). И вот мы снова встретились в его кабинете, украшенном панорамными снимками Парижа и небольшим «иконостасом» - портретами ученых, которых он считает своими учителями-наставниками в широком смысле этого слова- академиков РАН Олега Газенко и Николая Платэ, члена–корр. РАН Андрея Поленова, профессора Михаила Мицкевича, французских нейробиологов академика Рене Куто (R.Couteaux) и профессора Жака Такси (J. Taxi) – чтобы поговорить о состоянии отечественной науки и его собственных исследованиях нейродегенеративных заболеваний. Предлагаем первую часть нашей беседы.

- Михаил Вениаминович, изменился ли ваш диагноз и прогноз в отношении РАН за прошедшие годы? В каком состоянии она сейчас находится и может ли способствовать развитию науки?

- РАН из системной мультидисциплинарной организации, в которую до 2013 года входило 430 институтов по всем направлениям науки в четырех региональных отделениях, превратилась в единственное юридическое лицо - федеральное государственное бюджетное учреждение. В РАН входят Президиум и аппарат, а институты, которые и производят продукт - новые фундаментальные знания и технологии, переданы в ведомства. Мне трудно судить о том, как формализованы функции РАН, но она получила карт-бланш на организацию экспертной работы по федеральным и ведомственным научным программам. Хотелось бы подчеркнуть, что эта функция, хотя и важная для государства, но второстепенная по отношению к работе ученых – получению новых знаний и разработке технологий.

- Почему?

- Потому что экспертиза отнимает время, которое могло быть потрачено на исследования. Кажется, у РАН прописана еще одна функция – научное руководство исследованиями, проводимыми в институтах. Десятки лет заведуя лабораторией в ИБР РАН, я такого руководства не ощущал, чему очень рад.

- Михаил Вениаминович, как Вы считаете, изменились ли условия для проведения научных исследований с момента нашей последней встречи или нет?

- Ситуация в науке за это время значительно осложнилась. Основная причина -  хронический финансовый голод. В предыдущем интервью я говорил и повторюсь: фундаментальные исследования в каждой стране полностью финансируются из бюджета. Учитывая то, что современная наука высокотехнологична, требуются огромные затраты, в первую очередь на приобретение дорогостоящего оборудования. Много денег требуется также на расходные материалы. Наименьшей по объему статьей расходов является зарплата людей, задействованных в научной сфере. Ужас в том, что в нашей стране финансирование фундаментальной науки многократно ниже, чем в западных странах. Так, в РФ финансирование науки уже многие годы не превышает 1% от ВВП, тогда как в западных странах оно в среднем 3%, а иногда достигает 6%. По этому показателю РФ занимает 43 место в общемировом рейтинге. В каждой развитой стране бюджетное финансирование постепенно растет и только в нашей стране не изменяется или даже снижается. В последние годы ситуация с финансированием российской науки еще осложнилась тем, что закупки оборудования и расходных материалов делаются в обход политических санкций по завышенным ценам. Основной задачей современной РАН и должна быть договоренность с соответствующими ведомствами (Минфин, Минобр, Минпром и др.) о многократном увеличении финансирования науки. Однако никакого прогресса в этом направление не видно. Последствия хронического недофинансирования науки не могли не отразиться на получении научной продукции, представленной в виде статей. По этому показателю (база Web of Science) мы многократно уступаем развитым странам – США, ФРГ, Китаю и др.

  Финансовый голод в науке имеет и социальные последствия - отсутствие адекватной зарплаты научных работников и вспомогательного персонала. Только достойная гарантированная зарплата, а не временные грантовые надбавки, позволяет людям, особенно молодым, прогнозировать свою жизнь на годы вперед. Так, на всех позициях – от аспиранта и лаборанта до заведующего лабораторией - зарплата в РФ примерно в 20-30 раз ниже, чем в западноевропейских странах при примерно одинаковом прожиточном уровне. Приведу только два примера. Стипендия аспиранта в институтах РАН в России примерно равна 9 т.р. (87 евро), а во Франции – 1600 Евро (166 т.р.). Зарплата заведующего лабораторией в институте РАН – 35 т.р. (336 Евро), а во Франции – 10 000 Евро (1040 т.р.). У нас предпринимаются попытки провести «косметические» преобразования оплаты труда работников в научной сфере, которые носят парадоксальный характер. Так, институтам, причем только 1-ой категории, Минобр выделяет дотации для временного повышения доходов, что удивительно, только научных сотрудников. Еще более удивительно то, что в категорию научных сотрудников не включены заведующие лабораториями, которые являются мозгом и душой каждого научного коллектива. Особенно бедственное финансовое положение у вспомогательного научно-технического персонала – лаборантов, инженеров, с мизерной зарплатой, на которую невозможно прожить. Естественно, при такой зарплате происходит отток ученых в другие сферы, а чаще в другие страны (brain-drain). Очередной парадокс состоит в том, что мы готовим, пускай и за небольшие деньги, квалифицированных научных работников, которых бесплатно отдаем нашим конкурентам в рынке. Думаю, что в такой ситуации никаких радужных перспектив развития науки быть не может, хотя пока еще и сохранились отдельные сильные коллективы, в основном в таких центрах как Москва, С.-Петербург, Казань, Екатеринбург, Новосибирск, Владивосток и т.д.

Не так давно, выступая на слушаниях в Госдуме, я упомянул о бедственном финансовом положении науки. На это ответили: «У нас страна очень бедная, откуда взять деньги?» Ну, во-первых, трудно найти страну более богатую, в первую очередь природными ресурсами. Во-вторых, я всегда подчеркиваю, что, наука относится к социальной сфере, как образование и здравоохранение. Социальная сфера в каждой стране финансируется из бюджета, а в бюджет деньги поступают из прогрессивного налога, доходящего в европейских странах до 45%. В публичных выступлениях, например, на общем собрании РАН и в Думе, я неоднократно говорил о необходимости ввести прогрессивный налог. С такими же требованиями выступали практически все российские политические партии. Однако только в последнее время стали вводить некоторые элементы прогрессивного налога – в виде его незначительного увеличения при доходах, превышающих оговоренную сумму. Хотя я не специалист в области финансов и права, но многолетний опыт работы за рубежом подсказывает, что наша система прогрессивного налогообложения имеет мало общего с такой системой в западных социально ориентированных странах. На мой взгляд, есть ряд принципиальные различий. Во-первых, у нас налог платят независимо от дохода, причем даже очень бедные люди, тогда как в западных странах платят те, у кого месячный доход не меньше минимальной зарплаты – около 1000 евро (104 тыс. руб.). Во-вторых, по мере увеличения доходов налог растет не линейно, а по экспоненте. И, наконец, в-третьих, прогрессивный налог берется с общего дохода, а не только с какой-то верхушки айсберга, как в нашей стране. Социальная справедливость в западных странах достигается тем, что бедные люди не платят налог, а налог на богатых достигает 45%. Маловероятно, что прогрессивный налог, введенный в нашей стране, позволит в необходимом объеме финансировать не только науку, но и образование, и здравоохранение. Это подтверждается тем, что, по факту, образование и медицинские услуги постепенно становятся платными.

- В интернете есть видеозапись вашего выступления в Госдуме, где вы утверждали, что наука не может быть вне политики. Что же должен ученый делать? Выходить на митинг? Или письма коллективные подписывать?

- Я действительно неоднократно говорил и не только в Думе, но и на общем собрании РАН, что ученые, особенно те, которые занимаются общественными науками – экономикой, социологией, политологией, не могут быть вне политики. Именно эти ученые способны дать объективную экспертную оценку состояния общества и создать программу его успешного развития. По моим представлениям, на этом функция ученых заканчивается. А дальше – карты в руки политикам, которые должны использовать эти материалы для усовершенствования внутренней и внешней политики в интересах обычных людей-налогоплательщиков. В этом отношении идеально была построена структура управления в США при Бараке Обаме, в чем я лично мог убедиться. В это время я был советником Президента РАН и участвовал в переговорах с администрацией Обамы. В администрацию входили пять нобелевских лауреатов, а у американских министров советниками были члены национальной академии США.

Мне кажется, что одной из важнейших задач ученых также является доведение до массового сознания основных принципов формирования и успешного функционирования социально ориентированного демократического государства. Одним из краеугольных принципов является обратная связь – фидбэк - между простыми людьми и управленцами. Если она работает плохо, то ситуацию можно изменить только в ходе демократических выборов управленцев различного ранга. Долгое время, работая во Франции, я старался понять, какова мотивация рядовых французов проголосовать за того или иного кандидата. Эта мотивация была очень незамысловатой. Так, если сегодня избирателю и его семье живется лучше или хотя бы так же как вчера, он будет голосовать за действующую власть. Если ему сегодня живется хуже, он проголосует за оппозицию, даже не будучи уверенным в ее большей эффективности. Это будет сигнал для действующей власти о том, что не их обслуживает население, а они являются наемными служащими этого населения. В нашей стране, как и в других странах, каждый налогоплательщик должен решать для себя, удовлетворен он обратной связью или нет.  

- Так что же делать, если фидбэка нет или обратная связь атрофирована?

- Что делать? Я со второй половины 1990-ых годов и до 2015-го года был советником президента РАН и несколько лет советником министра образования. В это время была уверенность, что академическую науку, сильно пострадавшую во время перестройки, можно возродить. Не без моего участия удалось решить несколько важных научно-организационных задач. Во-первых, была создана Программа и фонд многостороннего научного сотрудничества РФ с европейскими странами (ERA.Net RUS). Со стороны РФ соучредителями программы и фонда были четыре региональные отделения РАН с собственными бюджетами, а также все существующие в это время научные фонды – РФФИ, РГНФ и фонд Бортника. С французской стороны соучредителями были CNRS, INSERM, INRA, со стороны ФРГ - Институты Макса Планка и Институты Гельмгольца. Участие в программе приняли и другие ведущие европейские научные организации и фонды, а также Еврокомиссия. В рамках этой программы на конкурсной основе финансировали международные проекты с обязательным участием российских ученых. Вторым успешным научно-организационным мероприятием было создание Российско-французской программы подготовки российских молодых ученых, которая существовала в самое тяжелое время – с начала 1990-ых годов примерно до 2015 года. В рамках этой программы французское Министерство образование и науки выделяло на конкурсной основе финансируемые аспирантские места для проведения совместных исследований. Аспирант в течение трех лет должен был работать ежегодно по 6 месяцев в сотрудничающих российской и французской лабораториях. По истечению этого срока он должен был защитить европейскую докторскую диссертацию (PhD) и российскую кандидатскую диссертацию. Сотни российских аспирантов прошли такую подготовку. Только в моей лаборатории десять молодых ученых прошли через эту аспирантуру и защитили обе диссертации.

    В 2000-е годы нам удалось избежать участия в ущербной для нас схеме сотрудничества с Евросоюзом. Так, РФ получила предложение от Евросоюза вступить в Рамочные программы, которые являлись основным фондом поддержки европейских научных проектов. Деньги в этот фонд вкладывались каждой страной в определенной доле от ВВП, а использовались для финансирования проектов и конкретных участников. Это предложение внешне выглядело привлекательным, т.к. открывало широкие возможности для сотрудничества с Евросоюзом. На самом деле оно было грабительским. По специально расчетам, РФ должна была ежегодно вносить в фонд рамочных программ около 500 млн Евро, а, с учетом нашей низкой конкурентоспособности, мы могли получить из этого фонда не более 10 млн. Евро. К счастью, в конце концов восторжествовал здравый смысл, и мы официально отказались от вступления в Рамочные программы на саммите Евросоюза.

 Как мы с Вами уже обсуждали в предыдущем интервью, РАН в 2013 году получила два нокдауна - в виде закона о науке и объединения «большой академии» с двумя отраслевыми академиями. В результате РАН из мультидисциплинарной системы, включающей более 400 институтов и способной отвечать на глобальные вызовы, стоящие перед человечеством, приняла первоначальную организационную форму, предложенную Петром I в виде «клуба» известных ученых. В последующие 2-3 года лидерами науки и академического сообщества - Ж.И. Алферовым, Е.М. Примаковым, Н.П. Лаверовым и др. предпринимались попытки вернуть прежний статус РАН, но безуспешно. Более того, были ликвидированы и те перспективные наработки по расширению международного сотрудничества, о которых я уже говорил.

Примерно в 2016 г. мне стало понятно, что даже статус советника Президента РАН и министра образования уже не позволяет мне влиять на ситуацию в науке. Поэтому я перестал заниматься научно-организационными делами и полностью погрузился в науку, которая всегда для меня была абсолютным приоритетом. В этой ситуации я решил руководствоваться лозунгами двух классиков марксизма-ленинизма: товарища В. Ленина - «можно построить коммунизм (социализм) в одной отдельно взятой стране», и товарища И. Сталина - «нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики».

-  То есть   вы считаете себя большевиком?

- Да, считаю. Это позволило выполнить взятые на себя обязательства и построить коммунизм в нашей лаборатории. Несколько лет назад мне пришлось поездить по миру – США, Западная Европа и даже Тайвань. Я не видел лаборатории, которая была бы так же хорошо оборудована, как наша. Это первое. Второе, мы уже несколько лет практически не публикуем статьи не только в российских журналах (которые, к сожалению, мало востребованы в мире), но и в зарубежных журналах ниже первого квартиля. За короткое время в лаборатории было подготовлено поколение талантливых высокомотивированных ученых, которым сейчас от 30 до 40. Приведу пример нашего научного сотрудника Виктора Блохина. Шесть лет назад он связался со мной по скайпу из Евросоюза. Будучи русским, он всю жизнь прожил в Эстонии, учился Тартуском университете, а после окончания попросился к нам в аспирантуру. Я ему послал приглашение. По умолчанию считалось, что после получения PhD он уедет в Западную Европу. Виктор за четыре года сделал кандидатскую диссертацию, которая на пленуме ВАКа была признана лучшей за год по этой специальности. Вскоре он получил золотую медаль Ломоносова РАН для молодёжи. Возвращаться в Евросоюз он не собирается, так как не думает, что там будет больше возможностей для работы. Так что коммунизм в лаборатории создать удалось. Сложнее следовать лозунгу о взятии крепостей, поскольку сейчас с каждым годом все сложнее получать необходимое для работы и оплаты сотрудников финансирование. Но поскольку деньги в лаборатории распределяются по-человечески, то пока всем хватает на кусок хлеба с маслом. Может быть, не всегда с икрой.

- Скажите, пожалуйста, кому вы хотели бы передать эстафету?

 - Если Вы имеете в виду заведование лабораторией, то в моей лаборатории наверняка найдется человек, который может быть заведующим, но по духу это будет уже другая лаборатория. К сожалению, мы часто абстрагируемся от опыта развития всего цивилизованного человечества, к которому Петр I прежде всего относил западноевропейские страны. Что такое заведующий лабораторией в такой стране? В качестве примера приведу самое престижное научное и образовательное учреждение Франции - Коллеж де Франс, которое было создано королем Франциском Первым как светское учреждение в противовес церковной Сорбонне. С момента образования и до сегодняшнего дня там существует незыблемое правило – после того, как заведующий лабораторией уходит на пенсию или из жизни, лабораторию закрывают. Почему? Потому то, что заведующий лаборатории — это ее мозг и душа, без чего не может существовать ни один организм, включая научный.

- А в вашей конкретной ситуации вы какого-то преемника себе готовите?

- Повторяю, что заведующим лабораторией может быть наиболее успешный ученый и хороший организатор, и в лаборатории такие есть. Однако понятия преемственности в науке, также, как и понятия научных школ, которые исповедуются в нашей стране, в остальном цивилизованном мире практически не существуют.

- То есть как?

- Постараюсь объяснить. На некоторых конференциях, посвящённых нашим крупным учёным в прошлом, говорилось примерно одно и то же: это великий учёный, мы продолжаем его дело, стараясь из всех сил подтвердить и развивать его идеи, продолжать его традиции. Так вот, для науки часто это очень большой вред.

- Вред почему?

- Потому что наука развивается очень быстро. Важной особенностью развития науки является то, что на фоне количественного накопления знаний возникают противоречия в их интерпретации. Это приводит к необходимости нетрадиционного осмысления возникших противоречий и создает почву для качественных скачков в развитии науки. Наши научные школы, как правило, не допускают такого радикального переосмысления научного вклада основателя школы. Так, например, если бы ученые в нашей стране и за рубежом слепо следовали учению И.П. Павлова о нервизме, мы никогда бы не поняли, что существует и второй, качественно отличающийся вид регуляции функций организма – нейроэндокринная регуляция. Основателями этого нового направления - нейроэндокринологии, которым я занимаюсь всю жизнь, в нашей стране явились мои учителя член-корреспондент РАН Андрей Львович Поленов и профессор Михаил Семёнович Мицкевич, а за рубежом профессора Ганс Селье, супруги Эрнст и Берта Шаррер и другие.

Большая часть моей научной жизни прошла в лаборатории гормональных регуляций ИБР РАН, которой руководил М.С. Мицкевич, а потом передал ее мне, оставшись пожизненным научным консультантом. Основной задачей лаборатории было изучение формирования нейроэндокринной регуляции в онтогенезе и ее роли в развитии организма. Многие годы исследования проводили в соответствии с логикой ученого или, если хотите, исходя из здравого человеческого смысла – из того, что в сначала формируются автономно функционирующие эндокринные железы и только значительно позднее, после окончательного созревания мозга, он начинает управлять эндокринной системой. Однако нами были получены данные, противоречащие этой концепции. Так, было показано, что нейроны мозга сразу же после их образования и задолго до дифференцировки и формирования нервных сетей функционируют как эндокринные клетки. Более того, оказалось, что эти клетки в отсутствие на этапе развития гематоэнцефалического барьера секретируют в кровоток широкий спектр физиологически активных веществ, которые оказывают эндокринное морфогенетическое действие на клетки-мишени периферических органов и самого мозга. Другими словами, были получены доказательства того, что мозг задолго до полного созревания функционирует не как мозг, а как гигантский полифункциональный эндокринный орган, обеспечивающий регуляцию развития целостного организма и самого мозга. Это пример того, что, если бы я был фанатичным приверженцем концепции моего учителя М.С. Мицкевича, то никогда не пересмотрел бы роль мозга в нейроэндокринной регуляции развития организма.

Проработав много лет в западных странах и до сих пор регулярно участвуя в зарубежных конференциях, я не припомню, чтобы там проводили конференции по разным направлениям науки, посвященные даже очень крупным ученым. Дань уважения таким ученым и анализ их деятельности - это предмет конференций специалистов, но только в области истории науки. Мне кажется, что догматические представления о научных школах, существующие только в нашей стране, отражают особенности российского менталитета, на которые обращал внимание И.П. Павлов, в трех прочитанных им в 1918 году лекциях под названием: «Об уме вообще, о русском уме в частности».

-   Под вашим руководством защищены десятки диссертаций в России и Европе.  Разве это не ваша школа?

- Нет, это не школа в российском понимании, это люди, которые усвоили методологию развития науки и подготовлены к тому, чтобы самостоятельно мыслить и при желании самостоятельно работать.

- Но они развивают ваши идеи.

- Не факт. Большинство из них в моей области вообще не работают. Но они получили школу в том смысле слова, в котором получил ее и я сам. У меня в кабинете на стене висят портреты русских и французских учёных, у которых я получил школу, но не ту, которая обязывала бы меня продолжать их дело. Я получил от них мировоззрение, философское отношение к науке, способность к беспристрастной оценке полученных результатов, т.е. понимание методологии развития науки. Я надеюсь, что и мои ученики восприняли то, что я называю школой, и это позволит им успешно работать в любой области науки.

Когда я говорю о том, что мое мировоззрение формировалось под влиянием учителей, то в памяти возникают интересные эпизоды из их жизни. Так, один из них связан с французским академиком Рене Куто, лауреатом самой престижной европейской премии им. Бальцана, второй по престижности после Нобелевской. Он всю жизнь проработал в той же лаборатории, где работал и я, что давало возможность постоянного общения с ним. Один эпизодов особенно запомнился мне. Я сидел в одном кабинете с его учеником и моим другим мэтром - профессором Жаком Такси, а Куто сидел в смежной комнате. Вдруг раздался телефонный звонок. Жак Такси берет трубку, и в ней раздается голос сэра Бернарда Каца [лауреат Нобелевской премии по физиологии и    медицине]: «Жак, я номинирован председателем комиссии по присуждению премии Бальцана и очень хотел бы, чтобы ее получил Рене. Но, понимаешь, если я ему позвоню и предложу подать документы, он меня очень сильно обругает и ничего делать не будет. Поэтому прошу тебя помочь мне - собери какие-то чисто формальные бумаги и пришли мне, но ему ничего не говори». Такси так и сделал. Через какое-то время опять звонит Кац и говорит: «Жак, я не решаюсь сказать Рене, что он получил премию Бальцана, потому что он меня обругает за это. Попробуй как-нибудь ему это деликатно сообщить». После этого мы вдвоем с Жаком Такси пошли в смежную комнату, где сидел за столом 85-летний Куто и что-то писал. Такси, сообщил Куто о присуждении ему премии, а он только голову приподнял на секунду, сказав: «Да? Ну ладно», и дальше продолжал писать. Вот это и есть элемент научной школы, когда ученый абсолютно не заинтересован ни в получении званий и наград, ни в продвижении по социальной лестнице. Не менее интересный случай произошел на праздновании 80-летия Куто, которое отмечали исключительно по настоянию коллег. На празднование приехали гости, причем не только из Франции, но и из других стран, и вдруг кто-то обратил внимание, что Куто исчез. Никто не мог понять, куда он делся. Облазили весь университет. Наконец, появляется Куто:

-Мсье Куто, вы где были?

-А я кроликам инъекции делал.

Такие эпизоды и есть проявление научной школы. Интересно, что ни Куто, ни Такси никогда не претендовали на что-то большее, чем заведование лабораторией/кафедрой. Они были убеждены, что человек, который посвятил себя науке, должен полностью посвятить этому все свое время. Поднявшись выше заведующего лабораторией, он теряет эту возможность, начиная заниматься организационными делами. Это тоже достойное дело, но совершенно в другой сфере. Р. Куто был настолько привязан к работе, что мечтал провести последний день жизни в лаборатории.

- Вы тоже мечтаете умереть в лаборатории?

-Во-первых, я вообще не мечтаю умереть. Во-вторых, я не мечтаю умереть даже в лаборатории, но был бы не против провести в полном здравии последний день в лаборатории. Именно об этом мечтал Куто. Когда я от него это услышал, у меня возникла ассоциация с одной из заповедей воинов татаро-монгольского войска: «Воин должен умереть в седле». Куто удалось реализовать свое пожелание – он последний день в полном здравии провел в лаборатории. Трудно поверить, но я этому невольно способствовал. Дело в том, что в 90-ые годы. будучи профессором парижского Университета им. П. и М. Кюри (Сорбонны), я имел научную группу и финансовую возможность приглашать на несколько месяцев в году сотрудников моей московской лаборатории. За это время они получали невероятно большие по тогдашним российским меркам деньги. Это позволяло им материально обеспечивать не только себя, но и семьи. Случилось так, что на каком-то этапе у меня в Париже одновременно оказалось 10 русских женщин. Мой многолетний партнер по работе в этом же университете профессор Андре Калас высказал идею организовать русский вечер. Идея мне понравилась, а мои русские сотрудницы за это с энтузиазмом взялись. Кто-то пек пирожки, кто-то готовил пельмени и другие преимущественно национальные блюда. Короче, мы пригласили всех, с кем сотрудничали, причем не только в Париже, но и в других городах. Я не мог не пригласить и Р. Куто, хотя был уверен, что он не сможет принять приглашение. В течение последних трех месяцев он тяжело болел, не вставая с постели. В этом же году ему исполнилось 90 лет. Я ему позвонил и сообщил, что у нас будет такой русский вечер, и что мы будем его вспоминать. «Я приду», сказал он. Я очень удивился, но он действительно пришел. Чтобы пройти в банкетный зал, надо было по русской традиции выпить стопку водки, закусив солёным огурцом и куском чёрного хлеба. Куто, который вообще не пил, выпил эту водку и вошёл в зал. После банкета, когда почти все разошлись, мы с ним уединились и он сказал: «Вы должны вернуться в Россию и объединить вокруг себя разумную и патриотическую интеллигенцию, чтобы ваша страна опять заняла достойное место в мире и в истории». Это прозвучало как завещание. Потом он встал и медленно-медленно вышел. Как позднее мне рассказала жена Куто, он пришел домой после нашего банкета абсолютно счастливый, лег спать, впал в кому, и через неделю скончался, не приходя в сознание. То-есть Куто реализовал свою мечту провести последний день в лаборатории, а я невольно этому способствовал.

 - Вспоминаю Огюста Родена, говорившего, что в тени больших деревьев ничего не растёт...

- Верно. На примере физиологических школ в Санкт-Петербурге можно проследить определенную тенденцию. Так, после смерти И.П. Павлова его соратники продолжали проводить начатые Павловым исследования. Со временем они тоже уходили из жизни. Их замещали люди, которые уже с Павловым практически не общались. Более того, создавались лаборатории, которые вообще к павловскому направлению не имели отношения.

- Невольно возникает вопрос, а как все происходит на Западе?

 - Меня могут обвинить в преклонении перед Западом и игнорировании нашего доморощенного пути развития науки. В течение долгой жизни и 60-летнего периода работы в науке у нас и во многих других странах я пришел к ряду убеждений, которые исповедовали мои мэтры и которые я не собираюсь никому навязывать. Во-первых, академическая наука не может быть национальной – она едина для всех странах и является надгосударственной надстройкой. Мировое научное сообщество, в котором наша страна, даже по численности ученых составляет абсолютное меньшинство, на протяжении веков выработало единую методологию развития науки. Во-вторых, наша страна, в отличие от Западной Европы имеет гораздо меньший исторический опыт развития науки. Так, РАН был создана по указу Петра 1 примерно на 150 лет позже, чем академии западноевропейских стран. Более того, в момент создания РАН в ней не было ни одного ученого, русского по национальности.

 Заканчивая разговор о школах, вспоминаю вице-президента РАН Николая Альфредовича Платэ - внука выдающегося химика академика Н.Д. Зелинского. Платэ был блестящим организатором науки, координировал в РАН исследования по химии, биологии, медицине и занимался международными делами. Как и я, Н.А. Платэ многие годы сотрудничал с парижским Университетом им. П. и М. Кюри. Однажды мы пригласили в Москву Президента этого университета, организовав ему экскурсию по академии и её институтам. В качестве неоспоримого достоинства академической науки в нашей стране мы представляли научные школы, подчеркивая, что некоторые институты были организованы основателями научных школ десятки лет назад, а то и более 100 лет. Находясь недалеко от нашего гостя, я невольно подслушал: он шепотом сказал сопровождающим его французам «Если бы я узнал, что у нас в университете есть какое-то подразделение, которому больше 50 лет, я бы его закрыл, не глядя».

- То есть, если я правильно понял, будущего у вашей лаборатории нет?

 - Вы совершенно неправильно меня поняли. У нас есть два направления. Первое – это развитие мозга и формирование нейроэндокринных регуляций в онтогенезе. Второе – это болезнь Паркинсона. К сожалению, первое направление в настоящее время плохо обеспечено научными сотрудники, которые могли бы его продолжить. Возможно, мне еще удастся подготовить таких людей. Наибольший интерес у сотрудников вызывает второе направление – борьба с нейродегенеративными заболеваниями, в первую очередь, с болезнью Паркинсона. Этот интерес объясняется тем, что мы занимаемся и фундаментальными исследованиями патогенеза, и разработкой на их основе технологий ранней диагностики и превентивного лечения. Думаю, что в этом случае основная мотивация сотрудников – желание облегчить страдания больных. В этой группе много молодых талантливых ученых, которые смогут развивать это направление и без моего участия, по крайней мере в краткосрочной перспективе. Только время покажет, сможет ли кто-то из них внести новое дыхание в решение этой проблемы в долгосрочной перспективе. 

  Существенным ограничением возможностей наших молодых ученых развивать в перспективе конкурентоспособную науку является то, что вслед за политической изоляцией наступила и изоляция от мировой науки. Это проявляется в первую очередь в том, что практически прекращены совместные международные исследования, позволяющие максимально эффективно использовать интеллектуальный и материально-технический потенциал разных стран. Ограничен даже обмен информацией с зарубежными коллегами. При этом теряется понимание уровня сегодняшней планки в мировой науке. В качестве примера могу привести случай, который произошел со мной в этом году. Я должен был в начале года выступить с пленарным докладом на крупном международном конгрессе в Лондоне. С моей стороны были выполнены все бюрократические требования для получения визы, но британская миграционная службу не проставила мне вовремя в паспорт визу, уже имея на это заблаговременно разрешение МИДа Британии. Наши попытки преодолеть международные барьеры в обмене информацией выглядят, мягко говоря, наивно - организуются российские научные конференции с международным участием. Международное участие обычно представлено либо учеными из бывших советских республик, либо нашими эмигрантами.

Оглядываясь на свой большой опыт жизни в науке и на опыт моих предшественников, возникает ощущение, что на всех этапах развития страны на пути развития науки, а может быть и не только науки, возникали серьезные проблемы. Это даже видно на примере моей семьи. Так, мой дед М.Г. Угрюмов был репрессирован в конце 1930-ых годов, а мой отец В.М. Угрюмов до реабилитации своего отца в 1956 г. считался сыном врага народа и был ограничен в получении образования, в выезде за границу и так далее. Только ценой невероятных усилий мой отец стал одним из выдающих нейрохирургов мирового уровня.

- Но вы, тем не менее, вы были членом КПСС?

- Да, я был членом КПСС с 1981 года и не жалею об этом. Объясняю, почему. КПСС в то время уже была не столько идеологической партией, сколько административным аппаратом, построенным на демократических принципах. Партия, используя различные инструменты – партбюро, профкомы, комиссии партконтроля, контролировала деятельность управленцев, т.е. обеспечивала обратную связь с обществом, которая сейчас в значительной степени утрачена. Окружающие меня в институте члены партии – директора института академик Тигран Мелкумович Турпаев, мой заведующий лабораторией и учитель – профессор Михаил Семенович Мицкевич и многие другие, были скромными, высоко порядочными людьми, которые внесли огромный вклад в жизнь нашего государства и в организацию работы института. В семье меня также окружали члены партии, которыми могла гордиться наша страна. Так, моя мать Раиса Петровна Угрюмова – профессор онко-гинеколог вступила в партию в 1943 году на сталинградском направлении. Мой отец Угрюмов Вениамин Михайлович тоже был членом партии, хотя до 1956-го года считался сыном врага народа. Получив школу Н.Н. Бурденко, он стал выдающимся нейрохирургом и почти двадцать лет руководил старейшим в стране и в Европе ленинградским Институтом нейрохирургии им. А.Л. Поленова. Сейчас трудно поверить, на каком высочайшем уровне была в нашей стране медицина и, в частности нейрохирургия, в 60-80-ые годы прошлого века. В Минздраве СССР лежало четыре с половиной тысячи заявлений от граждан Западной Европы, США и Канады с просьбой принять их на лечение в ленинградский институт нейрохирургии. По просьбе известных зарубежных политиков и медиков бригады нейрохирургов из этого института выезжали в другие страны для проведения экстренных операций. У меня в архиве сохранились западноевропейские и американские центральные газеты с информацией и благодарностями за эту помощь. В одной из американских газет сенатор обращается к президенту США с просьбой значительно увеличить финансирование Национальных Институтов Здоровья в Вашингтоне с тем, чтобы они постарались приблизиться по мастерству к своим коллегам из Ленинграда. Такую высокую оценку можно было распространить и на другие разделы медицинской науки и здравоохранения в СССР. Такой системы профилактической медицины, которая была внедрена в СССР, нет и не было ни в одной стране мира, хотя только профилактическая медицина позволяет рано диагностировать и вылечивать хронические заболевания.  

Хочу подчеркнуть, что мои учителя и родители воспринимали партию не как партию Ленина, Сталина, Брежнева, а как партию советского народа, которому они служили верой и правдой.  Когда в 2011 году торжественно отмечали столетие со дня его рождения моего отца, меня попросили сделать вступительный доклад на всероссийской конференции нейрохирургов «Поленовские чтения», посвященной этому событию. Первыми словами было то, что я буду говорить не только и не столько об отце, сколько о поколении его друзей и соратников, которые в невероятно тяжелых условиях в течение очень короткого времени превратили нашу страну из безграмотной в цивилизованную сверхдержаву. А закончил доклад, сказав, что, вспоминая этих людей, у меня возникают два комплекса. Первый - комплекс неполноценности, потому что наше поколение, имея гораздо большие возможности и гораздо более высокую стартовую площадку, сделало гораздо меньше для страны. А второй - комплекс вины за то, что наши родители, как я уже говорил, безграмотную страну превратили в сверхдержаву, а мы ее разбазарили, и что я, как и другие мои сверстники, несу за эту персональную ответственность. Примечательно то, что наша страна развалилась тогда, когда ушло поколение этих кристально честных и преданных Родине людей, прошедших войну. Кто пришел им на смену и чем они «прославились», не нужно долго объяснять.  Вспоминается стихотворение Давида Самойлова:

Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.
 

​​​​​​ Фото Всеволода Богданова.