25 апреля 2024
Вы здесь
Близкие и далекие друг другу
16 сентября 1862 г. 34-летний Лев Николаевич Толстой предложил свою руку и сердце 18-летней Софье Андреевне Берс. Предложение было принято. Через неделю молодых обвенчали. Будучи склонным к самоанализу, самоуничижению и депрессии, жених записал в дневнике незадолго до свадьбы: «Скверная рожа, не думай о браке, твое призвание другое». «Дурак, не по тебе писано, а все-таки влюблен...»
«Нет ли фальши?»
Вопреки сомнениям всё шло хорошо. «Я две недели женат и счастлив, и новый, совсем новый человек». Потом пошли строки иного содержания: «Я себя не узнаю. Нет ли фальши?» Очевидно, муж не учел, что совсем еще юная девушка в первые месяцы замужества могла бояться физической близости, о чем через две недели она сделала запись: «Так противны все физические проявления».
Но еще не истек медовый месяц, а Софья Андреевна в своем дневнике отметила: «Никогда в жизни я не была так несчастлива сознанием своей вины. Никогда не воображала, что могу быть виноватой до такой степени... Я боюсь говорить с ним, боюсь глядеть на него. Никогда он не был мне так мил и дорог, и никогда я не казалась себе так никчемна и гадка... Я стала как сумасшедшая... Любить его я не могу больше, потому что люблю его до последней крайности, всеми силами, так что нет ни одной мысли другой, нет никаких желаний, ничего нет во мне, кроме любви к нему...»
Такая сумбурность чувств со временем станет деструктивной и красной нитью пройдет через всю жизнь супругов. Причины для этого были. 5 февраля 1884 г. Софья Андреевна сообщила сестре: «Вчера Сергей Николаевич (брат Л.Н.) вернулся из Тулы и видел Лёвочку в Ясной Поляне. Сидит в блузе, в грязных шерстяных чулках, растрепанный и невеселый, с Митрофаном шьет башмаки Агафье Михайловне. Мне такое юродство и равнодушное отношение к семье до того противно, что я ему теперь и писать не буду. Народив кучу детей, он не умеет найти в семье ни дела, ни радости, ни просто обязанностей, и у меня к нему всё больше и больше чувствуется презрения и холодности. Мы совсем не ссоримся, ты не думай, я даже не скажу ему этого. Но мне так самой трудно с большими мальчиками, с огромной семьей и беременностью, что я с какой-то жадностью жду, не заболею ли я, не разобьют ли меня лошади, - только как-нибудь отдохнуть и выскочить из этой жизни». Письмо подтверждает разногласия между супругами, ставшие принципиальными. Он призывал домашних к упрощению жизненного уклада, к физическому труду, чтобы добывать средства для пропитания и не погружаться в праздность, а она отстаивала принципы старого дворянства и желание любой матери наилучшим образом устроить жизнь своим детям.
После очередного выяснения отношений Лев Николаевич записал в дневнике 19 июля 1884 г.: «...т.е. с ней - ужасно гадко... Только что я написал это, она пришла ко мне и начала истерическую сцену. - Смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-нибудь убежать... Она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, надо так. Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? ... Я успокоил, как больную».
Несмотря на это, Лев Николаевич старался сохранить добрые отношения с супругой. Внутренне переживая ненормальную обстановку в семье, записал: «Я устал и не могу больше и чувствую себя совсем больным. Чувствую невозможность относиться разумно и любовно, полную невозможность. Пока хочу только удалиться и не принимать никакого участия. Ничего другого не могу, а то я уже серьезно думал бежать... Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва, и во вред всем». Мысль об уходе из дома, а она впервые возникла еще в 1844 г., в 1909-м стала главенствующей у Льва Николаевича. Но он не уходил, надеясь на добрую душу жены и возможное спокойствие в доме.
Маниакальный синдром
Мучительным был 1910 г. для Льва Николаевича. Не менее мучительным, а может быть, и более - для Софьи Андреевны. Профессор невролог Г.И.Россолимо определил у нее тяжелую истерию, депрессию и маниакальный синдром. Это значит, что любой раздражитель мог вызвать бурную реакцию с непредсказуемыми последствиями.
Толчком к обострению ее болезни стало окончательное завещание, подписанное Толстым 21 июля 1910 г. в лесу, близ деревни Грумант. По завещанию всё написанное «...как художественные, так и всякие другие, оконченные и неоконченные, драматические и во всякой иной форме, переводы, переделки, дневники, частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки...» переходили младшей дочери Александре Львовне, а в случае ее смерти - Т.Л.Сухотиной. 31 июля В.Г.Чертков составил «Объяснительную записку», подписанную Львом Николаевичем. Она содержала четыре пункта. По первому, сочинения не должны быть «ничьей частной собственностью». Таким образом, переходили на общую пользу. Второй пункт гласил о передаче рукописей и бумаг Черткову для того, чтобы он «...занялся пересмотром их и изданием того, что он в них найдет желательным для опубликования». В последних пунктах говорилось о последующих наследниках. Жена, не зная о содержании ценной бумаги, приложила немало сил для поиска ее. Мания преследования не давала покоя Софье Андреевне.
Татьяна Львовна написала брату Андрею письмо: «Это неслыханно, окружить 82-летнего старика атмосферой ненависти, злобы, лжи, шпионства и даже препятствовать тому, что бы он уехал отдохнуть от всего этого. Чего еще нужно от него? Он в имущественном отношении дал нам гораздо больше того, что сам получил. Всё, что он имел, он отдал семье. И теперь ты не стесняешься обращаться к нему, ненавидимому тобой, еще с разговорами о его завещании».
Как ни агрессивно было поведение больной жены, Лев Николаевич продолжал надеяться на лучшее. Из письма к жене: «Ты меня глубоко тронула, дорогая Соня, твоими хорошими и искренними словами при прощанье. Как бы хорошо было, если бы ты могла победить то - не знаю, как назвать - то, что в самой тебе мучает тебя! Как хорошо было бы и тебе, и мне. Весь вечер мне грустно и уныло. Не переставая думаю о тебе. Пишу то, что чувствую, и не хочу писать ничего лишнего. Пожалуйста, пиши. Твой любящий муж Л.Т.»
Софья Андреевна оставалась в своем болезном состоянии. В «Дневнике для одного себя» Лев Николаевич 16 сентября 1910 г. записал: «Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потом сделать недействительным мое завещание, если есть таковое». Даже это крамольное намерение жены не помешало ему относиться к ней по-христиански, сочувственно, упреждая на ее счет несправедливые домыслы со стороны. 22 сентября 1910 г. Толстой приехал из Кочетов в Ясную Поляну ко дню 48-й годовщины своей свадьбы, но вместо праздника попал в ад. Татьяна Львовна так описала его: «Я вернулась в Ясную в октябре. Там творилось нечто ужасное! Сестра Александра после ссоры с матерью переехала в свое маленькое имение по соседству с Ясной... Мать не переставала жаловаться на всех и на вся. Она говорила, что переутомилась, работая над новым изданием сочинений отца, измучена постоянными намеками на уход, которым отец ей грозит... Но эта непрерывная борьба довела его до последней степени истощения. 3 октября у него сделался сердечный приступ, сопровождавшийся судорогами. Мать думала, что наступил конец. Отец выдержал припадок. Но только еще больше сгорбился, а в его светлых глазах появилось еще больше грусти».
Но Лев Николаевич по-прежнему видел в жене верную спутницу жизни, мать 11 детей и добрую бабушку 25 внуков, иначе не написал бы 17 октября 1910 г. Черткову: «Жалею и жалею ее и радуюсь, что временами без усилия люблю ее. Так было вчера ночью, когда она пришла покаянная и начала заботиться о том, чтобы согреть мою комнату и, несмотря на измученность и слабость, толкала ставеньки, заставляла окна, возилась, хлопотала о моем телесном покое. Что ж делать, если есть люди, для которых (и то, я думаю, до времени) недоступна реальность духовной жизни».
Минутная нежность жены не изменила общего фона их отношений. 25 октября 1910 г. Толстой написал в дневнике: «Всё то же тяжелое чувство. Подозрения, подсматривание и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю уехать и об ее положении, и жаль, и тоже не могу... Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же».
Положение становилось невыносимым
«Дневник для самого себя» не давал покоя Софье Андреевне, и оттого все силы направила на его поиски. В средине октября нашла его. Ничего нового, кроме распоряжения на случай смерти, не нашла, но ей казалось, что написано еще завещание. Это послужило поводом для нее всюду следовать за мужем, контролируя каждый шаг, каждую написанную им бумажку.
Лев Николаевич едва сдерживался. «28 октября 1910 г. лег в половине 12-го и спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворение дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает и читает... Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо. «Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делают то, что делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за честную, 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же как и я от души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной».
Утром, когда передали письмо Софье Андреевне, она побежала к пруду топиться. Ее спасли, но последовали еще попытки самоубийства. Дети вызвали психиатра.
Покидая дом, Лев Николаевич не знал куда ехать. Сопровождавший его доктор Д.П.Маковицкий советовал в Бессарабию к своему знакомому, но Толстой не одобрил. Чтобы избежать погони беглецы сели на станции Щекино в поезд и оказались в Козельске. Отсюда Лев Николаевич 28 октября Черткову в адрес Александры Львовны дал телеграмму: «Ночуем Оптиной. Завтра Шамардино. Адрес Подборки. Здоров. Николаев». В Шамардинском женском монастыре жила сестра Льва Николаевича Мария Николаевна. Здесь он на время хотел остановиться и присмотреть под найм дом.
Из телеграммы, посланной из Козельска, дети узнали о месте нахождения отца и написали ему письмо. 31 октября 1910 г. получили ответ: «Благодарю вас очень, милые друзья, истинные друзья - Серёжа и Таня, за ваше участие в моем горе и за ваши письма. Твое письмо, Серёжа, мне было особенно радостно: коротко, ясно и содержательно, и главное, добро... Я пишу ей - мама... Прощайте, спасибо вам, милые дети, и простите за то, что все-таки я причина вашего страдания. Особенно ты, милая голубушка Танечка. Ну вот и всё. Тороплюсь уехать так, чтобы, чего я боюсь, мама не застала меня. Свидание с ней теперь было бы ужасно. Ну, прощайте. 4-й час утра. Шамардино». В пути Лев Николаевич заболел воспалением легких и вынужден был сойти в Астапово, где начальник станции уступил ему свою комнату.
Александра и Татьяна Львовна очень хотели, чтобы родители примирились в эти роковые часы, но Лев Николаевич боялся свидания. Болезнь катастрофически прогрессировала. В сумеречном состоянии он как-то увидел в окне лицо незнакомой женщины и, чтобы избавиться от наваждения, попросил завесить окно. Когда видение пропало и сознание прояснилось, превозмогая слабость, продиктовал телеграмму сыновьям: «Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мама было бы для меня губительно». Светлые промежутки в сознании Льва Николаевича становились всё реже и реже. «В бреду он повторял: «Бежать, бежать...» Или: «Будет преследовать, преследовать».
«Не было выхода»
Лев Николаевич Толстой умер в 6 часов 5 минут утра 7 (20) ноября 1910 г. Вероятно, на современном уровне развития медицины больного можно было вылечить, при условии начать лечение ранее.
Софья Андреевна пережила мужа на 9 лет и умерла от воспаления легких в ноябре 1919 г. По словам Татьяны Львовны: «За последние годы она успокоилась. То, о чем мечтал для нее муж, частично исполнилось: с ней произошло превращение, за которое он готов был пожертвовать своей славой. Теперь ей стали менее чужды мировоззрения отца. Она стала вегетарианкой. Она была добра к окружающим. Но она сохранила одну слабость: ее страшила мысль, что о ней будут писать и говорить, когда ее не станет, она боялась за свою репутацию. Вот почему она не пропускала случая оправдаться в своих словах и поступках... и добавляла: «Я плохо жила с ним, и это меня мучает...»
Татьяна Львовна подвела итог жизни родителей: «...этих двух людей, столь же связанных взаимной любовью, сколь и разобщенных в своих стремлениях. Бесконечно близкие друг другу и в то же время бесконечно далекие. Еще один пример извечной борьбы между величием духа и властью плоти.
И кто возьмет на себя смелость указать виновного? Разве может дух отказаться от защиты своей свободы?
И разве можно вменить в вину плоти, если она борется за свое существование? Можно ли обвинить мою мать в том, что она не была в состоянии следовать за мужем на его высоты?
А отец, разве он был виноват, что хотел спасти в себе то «нечто», следы которого он в себе порою ощущал, и спасти это ценой своей жизни?.. Драма становится только тогда подлинной драмой, когда у нее нет виновных, но обстоятельства заводят в тупик. Наша семья очутилась действительно в трагическом положении, из которого не было выхода».
«Нет ли фальши?»
Вопреки сомнениям всё шло хорошо. «Я две недели женат и счастлив, и новый, совсем новый человек». Потом пошли строки иного содержания: «Я себя не узнаю. Нет ли фальши?» Очевидно, муж не учел, что совсем еще юная девушка в первые месяцы замужества могла бояться физической близости, о чем через две недели она сделала запись: «Так противны все физические проявления».
Но еще не истек медовый месяц, а Софья Андреевна в своем дневнике отметила: «Никогда в жизни я не была так несчастлива сознанием своей вины. Никогда не воображала, что могу быть виноватой до такой степени... Я боюсь говорить с ним, боюсь глядеть на него. Никогда он не был мне так мил и дорог, и никогда я не казалась себе так никчемна и гадка... Я стала как сумасшедшая... Любить его я не могу больше, потому что люблю его до последней крайности, всеми силами, так что нет ни одной мысли другой, нет никаких желаний, ничего нет во мне, кроме любви к нему...»
Такая сумбурность чувств со временем станет деструктивной и красной нитью пройдет через всю жизнь супругов. Причины для этого были. 5 февраля 1884 г. Софья Андреевна сообщила сестре: «Вчера Сергей Николаевич (брат Л.Н.) вернулся из Тулы и видел Лёвочку в Ясной Поляне. Сидит в блузе, в грязных шерстяных чулках, растрепанный и невеселый, с Митрофаном шьет башмаки Агафье Михайловне. Мне такое юродство и равнодушное отношение к семье до того противно, что я ему теперь и писать не буду. Народив кучу детей, он не умеет найти в семье ни дела, ни радости, ни просто обязанностей, и у меня к нему всё больше и больше чувствуется презрения и холодности. Мы совсем не ссоримся, ты не думай, я даже не скажу ему этого. Но мне так самой трудно с большими мальчиками, с огромной семьей и беременностью, что я с какой-то жадностью жду, не заболею ли я, не разобьют ли меня лошади, - только как-нибудь отдохнуть и выскочить из этой жизни». Письмо подтверждает разногласия между супругами, ставшие принципиальными. Он призывал домашних к упрощению жизненного уклада, к физическому труду, чтобы добывать средства для пропитания и не погружаться в праздность, а она отстаивала принципы старого дворянства и желание любой матери наилучшим образом устроить жизнь своим детям.
После очередного выяснения отношений Лев Николаевич записал в дневнике 19 июля 1884 г.: «...т.е. с ней - ужасно гадко... Только что я написал это, она пришла ко мне и начала истерическую сцену. - Смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-нибудь убежать... Она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, надо так. Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? ... Я успокоил, как больную».
Несмотря на это, Лев Николаевич старался сохранить добрые отношения с супругой. Внутренне переживая ненормальную обстановку в семье, записал: «Я устал и не могу больше и чувствую себя совсем больным. Чувствую невозможность относиться разумно и любовно, полную невозможность. Пока хочу только удалиться и не принимать никакого участия. Ничего другого не могу, а то я уже серьезно думал бежать... Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва, и во вред всем». Мысль об уходе из дома, а она впервые возникла еще в 1844 г., в 1909-м стала главенствующей у Льва Николаевича. Но он не уходил, надеясь на добрую душу жены и возможное спокойствие в доме.
Маниакальный синдром
Мучительным был 1910 г. для Льва Николаевича. Не менее мучительным, а может быть, и более - для Софьи Андреевны. Профессор невролог Г.И.Россолимо определил у нее тяжелую истерию, депрессию и маниакальный синдром. Это значит, что любой раздражитель мог вызвать бурную реакцию с непредсказуемыми последствиями.
Толчком к обострению ее болезни стало окончательное завещание, подписанное Толстым 21 июля 1910 г. в лесу, близ деревни Грумант. По завещанию всё написанное «...как художественные, так и всякие другие, оконченные и неоконченные, драматические и во всякой иной форме, переводы, переделки, дневники, частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки...» переходили младшей дочери Александре Львовне, а в случае ее смерти - Т.Л.Сухотиной. 31 июля В.Г.Чертков составил «Объяснительную записку», подписанную Львом Николаевичем. Она содержала четыре пункта. По первому, сочинения не должны быть «ничьей частной собственностью». Таким образом, переходили на общую пользу. Второй пункт гласил о передаче рукописей и бумаг Черткову для того, чтобы он «...занялся пересмотром их и изданием того, что он в них найдет желательным для опубликования». В последних пунктах говорилось о последующих наследниках. Жена, не зная о содержании ценной бумаги, приложила немало сил для поиска ее. Мания преследования не давала покоя Софье Андреевне.
Татьяна Львовна написала брату Андрею письмо: «Это неслыханно, окружить 82-летнего старика атмосферой ненависти, злобы, лжи, шпионства и даже препятствовать тому, что бы он уехал отдохнуть от всего этого. Чего еще нужно от него? Он в имущественном отношении дал нам гораздо больше того, что сам получил. Всё, что он имел, он отдал семье. И теперь ты не стесняешься обращаться к нему, ненавидимому тобой, еще с разговорами о его завещании».
Как ни агрессивно было поведение больной жены, Лев Николаевич продолжал надеяться на лучшее. Из письма к жене: «Ты меня глубоко тронула, дорогая Соня, твоими хорошими и искренними словами при прощанье. Как бы хорошо было, если бы ты могла победить то - не знаю, как назвать - то, что в самой тебе мучает тебя! Как хорошо было бы и тебе, и мне. Весь вечер мне грустно и уныло. Не переставая думаю о тебе. Пишу то, что чувствую, и не хочу писать ничего лишнего. Пожалуйста, пиши. Твой любящий муж Л.Т.»
Софья Андреевна оставалась в своем болезном состоянии. В «Дневнике для одного себя» Лев Николаевич 16 сентября 1910 г. записал: «Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потом сделать недействительным мое завещание, если есть таковое». Даже это крамольное намерение жены не помешало ему относиться к ней по-христиански, сочувственно, упреждая на ее счет несправедливые домыслы со стороны. 22 сентября 1910 г. Толстой приехал из Кочетов в Ясную Поляну ко дню 48-й годовщины своей свадьбы, но вместо праздника попал в ад. Татьяна Львовна так описала его: «Я вернулась в Ясную в октябре. Там творилось нечто ужасное! Сестра Александра после ссоры с матерью переехала в свое маленькое имение по соседству с Ясной... Мать не переставала жаловаться на всех и на вся. Она говорила, что переутомилась, работая над новым изданием сочинений отца, измучена постоянными намеками на уход, которым отец ей грозит... Но эта непрерывная борьба довела его до последней степени истощения. 3 октября у него сделался сердечный приступ, сопровождавшийся судорогами. Мать думала, что наступил конец. Отец выдержал припадок. Но только еще больше сгорбился, а в его светлых глазах появилось еще больше грусти».
Но Лев Николаевич по-прежнему видел в жене верную спутницу жизни, мать 11 детей и добрую бабушку 25 внуков, иначе не написал бы 17 октября 1910 г. Черткову: «Жалею и жалею ее и радуюсь, что временами без усилия люблю ее. Так было вчера ночью, когда она пришла покаянная и начала заботиться о том, чтобы согреть мою комнату и, несмотря на измученность и слабость, толкала ставеньки, заставляла окна, возилась, хлопотала о моем телесном покое. Что ж делать, если есть люди, для которых (и то, я думаю, до времени) недоступна реальность духовной жизни».
Минутная нежность жены не изменила общего фона их отношений. 25 октября 1910 г. Толстой написал в дневнике: «Всё то же тяжелое чувство. Подозрения, подсматривание и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю уехать и об ее положении, и жаль, и тоже не могу... Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же».
Положение становилось невыносимым
«Дневник для самого себя» не давал покоя Софье Андреевне, и оттого все силы направила на его поиски. В средине октября нашла его. Ничего нового, кроме распоряжения на случай смерти, не нашла, но ей казалось, что написано еще завещание. Это послужило поводом для нее всюду следовать за мужем, контролируя каждый шаг, каждую написанную им бумажку.
Лев Николаевич едва сдерживался. «28 октября 1910 г. лег в половине 12-го и спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворение дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает и читает... Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо. «Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делают то, что делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за честную, 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же как и я от души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной».
Утром, когда передали письмо Софье Андреевне, она побежала к пруду топиться. Ее спасли, но последовали еще попытки самоубийства. Дети вызвали психиатра.
Покидая дом, Лев Николаевич не знал куда ехать. Сопровождавший его доктор Д.П.Маковицкий советовал в Бессарабию к своему знакомому, но Толстой не одобрил. Чтобы избежать погони беглецы сели на станции Щекино в поезд и оказались в Козельске. Отсюда Лев Николаевич 28 октября Черткову в адрес Александры Львовны дал телеграмму: «Ночуем Оптиной. Завтра Шамардино. Адрес Подборки. Здоров. Николаев». В Шамардинском женском монастыре жила сестра Льва Николаевича Мария Николаевна. Здесь он на время хотел остановиться и присмотреть под найм дом.
Из телеграммы, посланной из Козельска, дети узнали о месте нахождения отца и написали ему письмо. 31 октября 1910 г. получили ответ: «Благодарю вас очень, милые друзья, истинные друзья - Серёжа и Таня, за ваше участие в моем горе и за ваши письма. Твое письмо, Серёжа, мне было особенно радостно: коротко, ясно и содержательно, и главное, добро... Я пишу ей - мама... Прощайте, спасибо вам, милые дети, и простите за то, что все-таки я причина вашего страдания. Особенно ты, милая голубушка Танечка. Ну вот и всё. Тороплюсь уехать так, чтобы, чего я боюсь, мама не застала меня. Свидание с ней теперь было бы ужасно. Ну, прощайте. 4-й час утра. Шамардино». В пути Лев Николаевич заболел воспалением легких и вынужден был сойти в Астапово, где начальник станции уступил ему свою комнату.
Александра и Татьяна Львовна очень хотели, чтобы родители примирились в эти роковые часы, но Лев Николаевич боялся свидания. Болезнь катастрофически прогрессировала. В сумеречном состоянии он как-то увидел в окне лицо незнакомой женщины и, чтобы избавиться от наваждения, попросил завесить окно. Когда видение пропало и сознание прояснилось, превозмогая слабость, продиктовал телеграмму сыновьям: «Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мама было бы для меня губительно». Светлые промежутки в сознании Льва Николаевича становились всё реже и реже. «В бреду он повторял: «Бежать, бежать...» Или: «Будет преследовать, преследовать».
«Не было выхода»
Лев Николаевич Толстой умер в 6 часов 5 минут утра 7 (20) ноября 1910 г. Вероятно, на современном уровне развития медицины больного можно было вылечить, при условии начать лечение ранее.
Софья Андреевна пережила мужа на 9 лет и умерла от воспаления легких в ноябре 1919 г. По словам Татьяны Львовны: «За последние годы она успокоилась. То, о чем мечтал для нее муж, частично исполнилось: с ней произошло превращение, за которое он готов был пожертвовать своей славой. Теперь ей стали менее чужды мировоззрения отца. Она стала вегетарианкой. Она была добра к окружающим. Но она сохранила одну слабость: ее страшила мысль, что о ней будут писать и говорить, когда ее не станет, она боялась за свою репутацию. Вот почему она не пропускала случая оправдаться в своих словах и поступках... и добавляла: «Я плохо жила с ним, и это меня мучает...»
Татьяна Львовна подвела итог жизни родителей: «...этих двух людей, столь же связанных взаимной любовью, сколь и разобщенных в своих стремлениях. Бесконечно близкие друг другу и в то же время бесконечно далекие. Еще один пример извечной борьбы между величием духа и властью плоти.
И кто возьмет на себя смелость указать виновного? Разве может дух отказаться от защиты своей свободы?
И разве можно вменить в вину плоти, если она борется за свое существование? Можно ли обвинить мою мать в том, что она не была в состоянии следовать за мужем на его высоты?
А отец, разве он был виноват, что хотел спасти в себе то «нечто», следы которого он в себе порою ощущал, и спасти это ценой своей жизни?.. Драма становится только тогда подлинной драмой, когда у нее нет виновных, но обстоятельства заводят в тупик. Наша семья очутилась действительно в трагическом положении, из которого не было выхода».
Валерий ПЕРЕДЕРИН, врач.
Зеленоград.
- Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы отправлять комментарии
|
|
Издательский отдел: +7 (495) 608-85-44 Реклама: +7 (495) 608-85-44,
E-mail: mg-podpiska@mail.ru Е-mail rekmedic@mgzt.ru
Отдел информации Справки: 8 (495) 608-86-95
E-mail: inform@mgzt.ru E-mail: mggazeta@mgzt.ru