Идут бессмертные полки…

Наверное, никакая другая инициатива сверху не встречала такой полной и безоговорочной поддержки масс, как «Бессмертный полк». Вошла в сердца сразу и навсегда, стала ежегодной традицией с первого же майского шествия. Слишком глубоки оказались раны Великой Отечественной, слишком демографически громадной оказалась цена Победы, чтобы это могло забыться, даже спустя многие десятилетия. Мало найдётся в стране семей, которые так или иначе не затронула бы эта война. Мне уже доводилось на страницах газеты рассказывать о родственниках – её участниках, среди которых был и дядя Лёня Масалитин. Напомню его историю.

Среди станичной родни выделялся он какой­то застенчивостью, не свойственной «в норме» людям его возраста. Был крайне немногословен, в праздничных застольях вёл себя очень сдержанно, тихо и неприметно. Но его лицо… В любое время суток хранило печать едва заметной улыбки, мне по­детски казалось  –  символа какого­то запретного знания, глубокой непостижимой тайны. Загадочная улыбка Джоконды в строгом мужском исполнении. Таким и сейчас предстаёт он перед мысленным взором.

Из фактов его биографии зналось немного  –  в войну дядя Лёня был танкистом. Собственно, всё.

Много позже узналось, что дядя Лёня – полный кавалер орденов Славы. Всех трёх степеней, что по статусу приравнено к званию Героя Советского Союза. И когда­то чисто случайно обратила на себя внимание его левая изуродованная кисть (так умело он её прятал). Еле гнулась, почти как деревяшка.

Однажды набрался смелости поинтересоваться. Дядь Лёнь, почему у вас рука такая, будто корова её когда­то пожевала?

–  А­а, это… Немец меня укусил. Ну, я и застрелил его из пистолета. Пришлось.

Так он ответил. Без деталей, без красок, в чёрно­белом варианте. И тут же перевёл разговор на другую тему…

В киноэпопее 70­х годов прошлого века «Освобождение», в частности, есть новелла о танковой битве под Прохоровкой на Курской дуге. Тогда, как известно, лоб в лоб во встречном бою на небольшом пространстве сошлись более тысячи машин. Были подбиты сотни с обеих сторон. Впечатляющая сцена из ленты: горят рядом «Тигр» и «Тридцатьчетвёрка», выбираются из них уцелевшие экипажи, сходятся в рукопашной. Катаются, сцепившись, по земле в тлеющих комбинезонах, бьют и душат друг друга в лютом неистовстве…

Когда в юности смотрел фильм, подумал – художественное допущение. Оказалось, что нет, не вымысел.

Не знаю точно, к огромному сожалению: где и когда дядя Лёня начал воевать, где и когда  –  закончил. Не знаю, и нет желания сочинять, на какой боевой машине был он механиком­водителем (а кем же ещё быть трактористу). Не знаю, и нет желания выдумывать  –  участвовал ли он в знаменитом на весь мир адском танковом сражении. И не там ли пришлось ему схватиться в рукопашной со своим врагом…

Однако воображение живо рисует, как фашист вцепился дяде Лёне зубами в ребро ладони. До слышимого сквозь грохот битвы хруста разгрызаемых тонких пястных костей. Дёргать в попытке освободиться  –  себе дороже. Так же, как и бить в озверении драки свободной рукой по ненавистной морде. И без разницы – кто сверху, кто снизу…

Одно перед боем знает каждый солдат. Что скверный случай, когда на передёргивание затвора не будет времени, а быть может, и сил, обязательно надо брать в расчёт. Опыт и логика войн диктуют, что патрон, в обход инструкций безопасности, перед боем стоит загодя загнать в патронник. Чтобы в критический момент достало одной руки  –  выхватить пистолет, мгновенно сдвинуть большим пальцем предохранитель и выстрелить самовзводом. Успеть желательно первым.

Потом… Рука выдирается из ослабивших звериную хватку челюстей, в крови и слюне – вперемешку, в чужой и своей. Потом… Судороги агонизирующего врага, мертвеющее лицо… Вскочивши на ноги, не сразу понимаешь всей глубины полученной психической раны. И не до физической боли в изуродованной кисти. Потом… Остыв от жестокой горячки боя, возвращаешься в обыденную реальность. В которой поют птицы, благоухает разнотравье, струится летний ветерок. Для тебя, но не для убитого тобой, глаза в глаза, человека. С которым ты едва не поменялся ролями. Возвращаешься в мир, чтобы навсегда остаться один на один с альбомом страшных картинок в мозгу. И «деревянной» изжёванной ладонью  –  каждодневным напоминанием, что всё это не пригрезилось в кошмарном сне (пожизненном – который психиатры называют посттравматическим стрессовым расстройством). И никаким гештальтом времени этого уже не закрыть…

Сказано (и до сих пор говорится, и будет говориться) много пронзительных слов о самой страшной в истории Отечества войне. И в песнях, и в кино, и в театре. И в книгах, в стихах и прозе. Что­то чаще попадает в поле нашего внимания, что­то реже. Что­то широко растиражировано, стало классикой, что­то находит нас случайно, порой спустя долгие годы, как обрело жизнь. И ты поражаешься. Казалось бы, всё уже сказано­пересказано…

Приводится (и, увы! будет ещё приводиться) много мудрых объяснений­цитат известных исторических персон о конфликтах – локальных и мировых. Сегодня, по известным причинам, на слуху мысль Отто фон Бисмарка: «Войны выигрывают не генералы, войны выигрывают школьные учителя и приходские священники».

В унисон парадоксальному, на первый взгляд, утверждению звучит стихотворение выдающегося советского поэта (за многочисленными его заслуженными регалиями отправляю читателя в сеть) Владимира Фирсова: «Первый учитель». Памяти А.Коваленкова.

Я помню сожжённые сёла

И после победного дня

Пустую, холодную школу,

Где четверо, кроме меня.

Где нам однорукий учитель

Рассказывал про Сталинград…

Я помню поношенный китель

И пятна  –  следы от наград.

Он жил одиноко при школе.

И в класс приходил налегке.

И медленно левой рукою

Слова выводил на доске.

Мелок под рукою крошился.

Учитель не мог нам сказать,

Что заново с нами учился

Умению ровно писать.

Ему мы во всём подражали  –

Таков был ребячий закон.

И пусть мы неровно писали,

Зато мы писали, как он.

Зато из рассказов недлинных

Под шорох осенней листвы

Мы знали про взятье Берлина

И про оборону Москвы.

Дымок от землянок лучился

Жестокой печалью земли.

–  Любите, ребята, Отчизну,

Её мы в бою сберегли…

И слово заветное это

Я множество раз выводил.

И столько душевного света

В звучанье его находил!

А после

Поношенный китель

Я помню, как злую судьбу,  –

Лежал в нём

Мой первый учитель

В некрашеном, светлом гробу.

Ушёл, говорили, до срока,

Все беды теперь позади.

Рука его

Так одиноко

Лежала на впалой груди!

Могилу

Землёй закидали.

И женщины

Тихо рыдали.

И кто­то негромко сказал:

 –  Медалей­то, бабы, медалей!

Ить он никогда не казал…

Мой первый учитель!

Не вправе

Забыть о тебе никогда.

Пусть жил ты и умер не в славе  –

Ты с нами идёшь сквозь года.

Тебе я обязан

Всем чистым,

Всем светлым,

Что есть на земле,

И думой о судьбах Отчизны,

Что нёс ты на светлом челе!

Как мне кажется, после таких слов, насыщенных не конъюнктурной пафосностью, но мощной энергетикой простоты и ясности, можно лишь помолчать. И мысленно добавить в Книгу памяти музея на Поклонной горе свою историю, о своём воине Бессмертного полка. И, быть может, не дожидаясь мая, заглянуть лишний раз в семейный альбом с пожелтевшими фронтовыми фотографиями.

Юрий КУБАНИН,
психиатр­нарколог,
психотерапевт.

Новосибирск.