Убывание

100 лет назад умер выдающийся австрийский писатель Франц Кафка

Он всегда стеснялся своей внешности. Вероятно, это началось ещё в раннем детстве, когда он неизбежно сопоставлял себя – худого и тщедушного, робкого и стеснительного – с огромным и корпулентным отцом, которого, как казалось, всегда было много: Герман Кафка – шумный и красноречивый, сильный и яркий мужчина, заполнял собой пространство любого помещения, подавляя всех, кто находился на этой территории. Его сын, напротив, хотел сделаться как можно более незаметным. Почти в любом обществе он старался помалкивать, занимая место в укромном углу, не стремясь привлекать к себе внимание, неизменно и целенаправленно уходя в тень, уступая авансцену любому желающему. Он не хотел быть центром чего бы то ни было. Кафка стремился занимать как можно меньше места везде, где бы он ни оказывался, словно не желая стеснять никого своим присутствием, ужимаясь и охотно отдавая даже то пространство, которое занимал сугубо физически. С его ростом это было нелегко. Но сделаться меньше можно было другим способом.

Осёл Буридана

Рост Кафки – 182 см, вес – 55 кг (потом – ещё меньше). По одной из популярных формул расчёта веса (индекс П.Брока), дефицит массы тела писателя составлял 18,8 кг. Бамбуковая худоба, телескопический штатив, тело, не имевшее третьего измерения…

Вечная амбивалентность, неизбывная двойственность, взаимоисключающая противоречивость отношения к сложным (и простым) аспектам бытия, сопровождавшая писателя во всех проявлениях его жизни, сформировала глубокие внутренние конфликты его психики. Самые простые понятия и очевидные аксиомы Кафка превращал в глубокомысленные экзистенциальные парадоксы: «Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего…» И всё это у него получалось само собой: трагизм его мироощущения был всепоглощающим и глубоким, становясь призмой, через которую он смотрел вокруг и внутрь себя. В приложении к внешнему облику писателя, его амбивалентность выглядела неразрешимым стремлением быть незаметным (в идеале невидимым) и – не быть столь худым.

Процесс еды с детства был для Кафки неприятной процедурой, сопровождавшейся докучным нравоучительным аккомпанементом в исполнении отца, неизменно вставлявшего свои два геллера в каждую съеденную сыном порцию: «Всё, что ставится на стол, должно быть съедено»; «Сначала съешь, потом говори»; «Видишь, я давно уже съел»... Семейные застолья сформировали у писателя сложный условный рефлекс, имевший сугубо негативную эмоциональную окраску и способный отбить любой аппетит. С какого­то момента завтраки­обеды­ужины вызывали у Кафки желание скорейшего завершения этого неприятного мероприятия. Еда больше не доставляла ему удовольствия, но амбивалентность отношения к ней регулярно возвращала писателя к теме питания. Аскетизм голодания, неразрывно связанный с едой, был сюжетом, к которому писатель возвращался постоянно.

Кафка задавался вопросами и терзался размышлениями в ситуациях, которые у любого другого человека не вызвали бы ни малейшего замешательства. В формулировках писателя его сомнения обретали проблематичность и едва ли не планетарный масштаб. Он видел противоречия во всём, что его окружало, испытывая сложности в разрешении этой двойственнос­ти. Невозможность выбора была трагедией Кафки. Его амбивалентность находила почву для сомнений в любом проявлении бытия. Как осёл Буридана, он не мог выбрать ни одного из двух возможных вариантов. Задача осла, впрочем, была проще: он выбирал между одинаковыми предметами. Писатель же раздваивал любой аспект жизни, находя в нём не только его аверс, но видя и имманентно присутствующий реверс – лишь для того, чтобы снова расслоить оба полученных элемента. Не оттого ли все три романа Кафки остались незаконченными: сад расходящихся тропок превращал текст в лабиринт, в котором землемер К. никак не мог найти путь к Замку.

Голод как искусство

Амбивалентность Кафки отчётливо видна в его отношении к еде. Тексты писателя часто вращались вокруг «точек общепита», его персонажами периодически становились кухарки, повара, официанты (роман «Замок»: буфетчица Фрида; роман «Процесс»: официантка Эльза, часто упоминаемая героем произведения Йозефом К., хотя и не участвующая в событиях). В самом известном своём рассказе «Превращение» Кафка тщательно описал рацион Грегора Замзы. В рассказе «Нора» добыча и запасы еды занимают существо, ставшее героем повествования, не менее, чем его безопасность. Рассказ «Исследования одной собаки»: пёс­рассказчик, изучая «двойную пищу» – ту, что падает с неба, подобно манне, и ту, что рождается почвой, решает довести свои эксперименты до предела, воздержавшись на некоторое время от еды вообще: «Голод – вот суть; высшие цели, если они вообще достижимы, требуют и высших усилий, а в нас такой высшей целью может быть только добровольное голодание».

В 1922 г. Кафка написал рассказ «Голодарь», герой которого относится к процессу голодания, как к искусству и главному делу жизни. Некоторые фрагменты текста обнаруживают в поведении этого персонажа очевидные черты аноректика: «…по­настоящему счастлив он бывал, когда наступало утро и караульщикам приносили, за его счёт, обильный сытный зав­трак: они набрасывались на еду с жадностью здоровых мужчин…». Известно, что больной анорексией получает удовольствие, не только говоря о еде или готовя пищу, но и угощая ею других. Однако философия рассказа Кафки не исчерпывается клинической иллюстрацией к главе учебника психиатрии. Голод становится для его героя средством самосовершенствования, достижения идеала и способом взаимодействия с социумом. Искусство голодания становится для этого персонажа средством коммуникации, путём преодоления алекситимии, не позволяющей разговаривать с этим миром иным образом.

Алекситимия (термин предложен в 1973 г. П.Сифнеосом) – свойство некоторых пациентов с психосоматическими расстройствами, проявляющееся, в частности, проблемами при поиске ими слов, подходящих для описания собственных переживаний. Трудности в вербальном выражении эмоций (в силу характера субъекта, приемлемости его социального поведения, примитивности личности и пр.) в перспективе становятся фактором риска развития психосоматического заболевания.

У Кафки, с детства подавляемого авторитарным отцом, тоже были проблемы с вербальным выражением своих эмоций. Средством преодоления алекситимии для Кафки стала литература. Для голодаря таким средством стало его искусство.

О том, что писатель боролся с алекситимией, говорят его проза и свойства его личности: для классических алекситимиков характерны примитивная жизненная установка, плоская рефлексия, чрезмерный прагматизм, отсутствие творческого отношения к жизни. Эти черты Кафка преодолел. Но некоторые важные характеристики всё же сохранились: невозможность целостного представления о собственной жизни, трудности в межличностных отношениях…

Проза была для Кафки тем способом самовыражения, который позволял ему монолог, едва слышимый другими и потому почти не имеющий шансов превратиться в диалог. К тому же возможность такого диалога оценивалась писателем амбивалентно: с одной стороны, он публиковался, с другой стороны – делал это крайне неохотно; с одной стороны, Кафка завещал другу М.Броду уничтожить все свои тексты (зная, что Брод считает его прозу гениальной), с другой – сам не сделал этого, хотя, конечно, имел такую возможность. Незадолго до смерти писатель отправил своей конфидентке М.Есенской все дневники, хотя легко мог сжечь их.

Казус Кафки теория Александера, вероятно, комментировала бы следующим образом: еда – первое удовлетворение рецептивно­собирательного желания человека. Для ребёнка «быть любимым» – значит «быть накормленным». В зрелом возрасте желание получить помощь или почувствовать любовь со стороны другого человека сопровождается чувством стыда и вины (застенчивостью), ибо современный социум считает главной ценностью – личную независимость. Избегая стремления к помощи и любви, субъект заменяет его на регрессивное удовлетворение едой. Он жаждет любви, но переносит эту жажду – на ростбиф и компот. Но попытки Кафки прибавить в весе (для чего как раз и следует больше поесть) спотыкались о негативный опыт­рефлекс, полученный им за семейным столом и поэтому тут же отвергались амбивалентной рефлексией писателя. Процесс еды, как проявление любви окружающих к себе, был отравлен чужими нотациями и собственным страхом. «Быть накормленным» для Кафки не стало синонимом понятия «быть любимым», скорее, – наоборот. Чем больше еды стояло перед ним на столе, тем более несчастным он чувствовал себя: ему снова нужно будет проглотить и переварить все эти блюда, а также очередные нравоучения отца. И Кафка ел немного. Тем более что это соответствовало его желанию стать как можно менее заметным.

Надежда (в отличие от веры) – амбивалентная структура: в то время, как её аверс оптимистично уповает на нечто, реверс – в самой глубине души – в том же самом пессимистично разочаровывается. Надеясь на существование некоей пищи, которая пришлась бы ему «по вкусу», голодарь в то же время надеется и на то, что этой еды­любви не существует; и его мир неизменно пребудет в сохранности. Ведь если не голодать – для чего тогда жить голодарю? Если он «наестся до отвала» – «то какой же он после этого капитан»?

Выбор сделала болезнь

Амбивалентность сознательной сферы психики писателя не позволила ему принять однозначное решение. И тогда бессознательная часть психики сделала этот выбор за него – таким образом, каким она сама видела возможность выхода из проблемы. Если хочешь быть незаметным, ничего нет лучше туберкулёза, быстро сжигающего вес. Но амбивалентность Кафки распространялась и на сферу бессознательного: туберкулёз предполагает усиленное питание больных, поэтому аверс потери веса конфликтовал с реверсом калорийной диеты чахоточного. Проблема не разрешилась. И бессознательная сфера психики писателя продолжила свою работу.

Сопоставление дат событий биографии писателя с анамнезом его болезни выглядит весьма иллюстративно. Туберкулёз был диагностирован у Кафки в 1917 г. К этому времени его продолжительный, главным образом эпистолярный, роман с Ф.Бауэр зашёл в очередной тупик. История незадачливого марьяжа тянулась уже на протяжении пяти лет, и давно пора было, наконец, на что­то решаться: барышня и её родственники имели полное право недоумевать и возмущаться… Болезнь, выскочившая, как чёрт из табакерки, дала писателю повод для расторжения (уже повторного!) помолвки. Так как он долго не принимал никакого решения, то болезнь, смоделированная его бессознательной сферой, сделала выбор сама. Трудностями в принятии решений, видимо, можно объяснить и вынужденное, но всё же согласие Кафки с требованием его отца, воспротивившегося женитьбе писателя на Ю.Вохрыцек: эта помолвка тоже была разорвана. А когда в жизни Кафки (менее чем за год до его смерти) появилась девятнадцатилетняя Д.Диамант и он в очередной раз подумал о женитьбе, семье, переезде в Берлин – подальше от авторитарного отца, – туберкулёз фатально активизировался, оккупировав гортань. Киллер получил свой гонорар и щепетильно отрабатывал его.

Для ускорения процесса похудания было необходимо затруднить приём пищи. Из­за туберкулёза гортани любой приём еды и даже жидкости стал для Кафки мучительно болезненным: «Это начинается с того, что вместо пищи ты… пытаешься засунуть в рот такой пучок кинжалов, какой он только может ухватить». «Плохо, что я даже один­единственный стакан воды выпить не могу, но немного насыщаешься и самим желанием»; «Даже если дело идёт к заживлению – простите эти мои вечные отвратительные расспросы, но ведь вы же мой врач, правда? – это продлится годы и так же долго придётся ждать безболезненной еды?». Кроме того, горловая чахотка лишила писателя возможности говорить, как и отец, «запретив ему слово», – как будто для того, чтобы усугубить алекситимию и гарантировать прогрессирующее течение болезни. С какого­то момента Кафка мог изъясняться только посредством записок. Туберкулёз, конечно, не психосоматическое расстройство, но сам иммунитет человека зависит от интенсивности и продолжительности дистресса, будучи, по сути, ассоциирован с психосоматической сферой. А так как эта инфекция присутствует в организме почти любого человека (о чём свидетельствует реакция Манту), то её активизация и переход на клинический уровень являются – по мере истощения ресурсов иммунитета – сугубо техническим вопросом. В каком­то смысле туберкулёз – тоже «болезнь готовности», нашедшая для Кафки оптимальный локус, позволяющий убить одним выстрелом – нескольких зайцев: речь, вес, брак (предполагавший нарастающую лавину принятия сознательных и самостоятельных решений, которых писатель избегал).

Четвёртым убитым зайцем стала жизнь – немного позже.

Кафка исправно худел и таял – убывал – до тех пор, пока не убыл совсем, став невидимым, физически несуществующим. По сути, он умер от истощения: из­за голода и жажды. Фактически он предсказал такой итог в «Превращении»: «Грегор теперь почти ничего не ел. Только когда он случайно проходил мимо приготовленной ему снеди, он для забавы брал кусок в рот, а потом, продержав его там несколько часов, большей частью выплёвывал». «Голод – вот суть»? Может быть, оно и так, но этот пост Кафки не был добровольным.

«Быть любимым – быть накормленным»? Вовсе не всегда. Писатель хорошо знал об этом. Сестра Грегора Замзы вначале заботливо приносила превратившемуся брату «целый набор кушаний… Тут были и лежалые, с гнильцой, овощи; оставшиеся от ужина кости, покрытые белым застывшим соусом; немного изюму и миндаля; кусок сыру, который Грегор два дня назад объявил несъедобным; ломоть сухого хлеба, ломоть хлеба, намазанный маслом, и ломоть хлеба, намазанный маслом и посыпанный солью». Но спустя некоторое время она уже «ногою запихивала в комнату Грегора какую­нибудь еду…». Еда может быть не только конвертацией любви, но и аналогом ненависти и презрения. Психика писателя наделила любовь, ассоциируемую с едой, сугубо негативной эмоциональной окраской. Пища стала для Кафки фактором, генерирующим дискомфорт тревоги и чувство вины; любовь обрела для него те же свойства. Он, умевший метафизически расслоить любые феномены и ноумены на взаимоисключающие понятия, так и не смог разъединить сей прочный тандем условного рефлекса. В результате Кафка долго уклонялся и от того, и от другого; и лишь туберкулёз принял за него окончательное решение, сведя в единый узел все парадоксы, амбивалентности и противоречия, терзавшие писателя, и разрубив их надвое его смертью. Но кто знает: не привело ли это рассечение к очередной бифуркации смыслов и возникновению новых – постэкзистенциальных, посмертных – аверсов и реверсов, теперь уже за чертой земного бытия Франца Кафки…

Игорь ЯКУШЕВ,
психиатр,
доцент Северного государственного медицинского университета.